Галина Парфёнова
посетившего монастыри.
- Такая же своевольная, как старухи-гречанки, сидящие у своих дверей.
Мне досталось сходство с прабабушкой Евдокией. И поэтому я время от времени претендовала на особый эллинистический статус, вдохновленная родословной Анны Андреевны Ахматовой, где через 3 колена южная горбинка царствовала в незабываемом профиле. Ах, как хочется защитить свою непохожесть, сославшись на авторитеты классиков и предков!
В связи с поисками могилы декабристов поэта Андрея Чернова стала на слуху старая петербургская топография. Один из ориентиров для поисков острова Голодая оказался более обнаруживаемый на карте остров Гонаропуло. На карте города, где я родилась, возникла пробабушкина фамилия, её вариант. И я почувствовала себя потенциальной наследницей, владелицей острова, давно уже не омываемого водами Невы. Но мое гречанство в Северном Петрополе требовало более веских подтверждений.
Бабу Дуню я помню в далеком размытом памятью детстве. Еще на Фонтанке
в кругляше. Загляните, прогуливаясь по Гороховой, вовнутрь квартала на пересечении
с Фонтанкой. Увидите трехэтажный Колизей, воздвигнутый архитектором Шарлеманем.
Может быть, так было удобней разворачиваться каретам?
Именно здесь в XIXв. поселились родители Пушкина. И именно здесь в XXв. поселился со своим южным семейством молодой аспирант-связист Юрий Парфёнов, готовящий диссертацию. Баба Дуня недавно научилась читать. Опершись на крепкую палку, она листала «Правду» с крупными заголовками, наблюдая за правнучками. Это и запечатлено на фотографии. Папа рассказывал о ее самобытности, готовности научаться новому, некоторой резковатой суровости, за которой обнаруживалась искренность. Она была из семейства простого. Жила на Кубани в беленой хатке-мазанке на Дубинке
в Краснодаре. А времена ей достались сложные. Говор был кубанский, смешанный
с украинским. На первых бобинных магнитофонах внуком была сделана запись, как баба Дуня поет. Ее дочка Агриппина, любимая папина тетя Груня, вышла замуж за инженера, который воздвигал ВДНХ, уехала с мужем в Москву и поступила в консерваторию. Эпидемия «Испанки» оборвала стремительные планы. Агриппина умерла молодой.
Именно в возрасте Агриппины у меня стал прорезаться голос. Не собиралась я быть никакой певицей. Хотела делать кино. А училась на театроведческом отделении
в институте на Моховой, что для режиссерской профессии противопоказано. Но неожиданно для себя стала ходить на чудные неклассические распевки, где говорилось
о том, что результат будет неизбежно, голос укрепится и откроется. Говорила я тихо,
с трудом вынимая речь из себя. Но оглушала внезапно раскрывающимися верхними звуками.
В это же время с сестрой-художницей мы заглянули в капеллу на концерт эстонского ансамбля старинной музыки «Hortus musicus». Арина делала быстрые зарисовки
с диковинных музыкантов. А я зачарованно впитывала слухом неведомую, но такую
близкую гармонию четырнадцатого века. В том музыкальном саду я так и осталась.
И стало понятно, зачем прорезается голос. Не джаз, не фольклор и не романсы с ариями петь таким голосом. Получался голос-флейта, голос-инструмент. Для баллат, мадригалов и кантиг. Если музыка зовет, она не спрашивает тебя о планах. Просачивается сквозь, выжидает. А потом в самый неожиданный момент заполоняет. И у тебя нет выбора. Потому что есть только музыка. Да, нот старинных в городе не найти. Да, этому европейскому средневековому пению у нас не учат. Но это твое. И этому быть.
Однажды на Фонтанке в нотном отделе Публичной библиотеки я заказала испанский сборник кантиг XIII века, изданный в двадцатом веке. Я и раньше заказывала их. Но каждый раз мне говорили, что ноты в переплете. На этот раз мне принесли три толстых тома, содержащих 426 песнопений во славу Деве Марии, написанных королем Альфонсо эль Сабио. Там были факсимильные страницы, песнопения в современной нотации и комментарии. В этот момент я испытала тихое ликование. Передо мной распахивалось невероятное путешествие, которое предстояло неминуемо. Когда играешь звуки, спетые
в давние времена, ты даешь возможность ожить той давней эпохе. Король-трубадур желал быть услышанным через века. Так началось мое исследование и пение кантиг, воспевающих Деву Марию. В трех томах не было всех куплетов. Оказалось, что тексты кантиг выложены в Интернете. Язык поэзии в Кастилии и Леоне считался галисийский.
Поэтому переводы мне делали португалисты петербургского университета, удивляющиеся: «Наши кантиги ПОЮТ!» За нотами вставала история короля Кастилии и Леона Альфонсо Мудрого, правившего в XIIIвеке.
Когда связываются времена древние и новые, обостряется интерес к собственным корням. Потому я и откликалась на зов Греции. Искала её следы в нашем петербургском туманном существовании. И однажды на Исаакиевской площади набрела на возможность учиться византийскому пению. В Зубовском Российском институте истории искусств Антониос Кутрупис вел занятия.
- Па – Ву – Га – Зи, – мы послушно пели греческий лад, следуя за голосом Антониоса.
Вряд ли мы научились за этот период бегло читать византийские невмы. Но вкус к острым интервалам и полутонам греческих церковных песнопений нам привит. Древняя традиция освоения лада голосом отличалась от приемов сольфеджио, обнаруживая иные принципы византийской музыки. Интервалы в песнопениях архаичные, чуть-чуть отличающиеся
от равно темперированного строя, которым пользуются музыканты современные. Греки поют строго и тяжеловато, направляя звук в землю. Несколько низких голосов тянут одну ноту – исон. Это символ вечности. Другие поют своеобразную мелодию. Турки присвоили потом греческую мелодику. Она стала исполняться томно, заунывно и пряно. И теперь, когда звучит греческий лад, слушатели реагируют однозначно: « Это восточная музыка!»
Оказалось, что греческие слова пронизывают русскую речь. Упражнения, которые нам давал Антониос, назывались «гимназмата», напоминая о гимназии.
- Теперь я спою вам, как в храме.
И голос Антониоса создавал этот храм, через который диагоналями падали лучи солнца.
Каким образом голос может передавать море и солнце Греции? Оказалось, что может.
Антониос Кутрупис долгие годы учился церковному пению. Он протопсалт – церковный солист, знающий сложную систему греческих ладов. В Петербурге Антониос поступил
в консерваторию на отделении оперного вокала. Мы еще услышим о его блистательных успехах. В Зубовском Российском институте истории искусств на Исаакиевской площади он давал возможность прикоснуться к древней традиции византийского пения, повлиявшей на формирование русского знаменного распева.
Если остров Гонолуполо зовет, события выстраиваются, а персонажи появляются сами.
Во всех моих музыкальных поисках в какой-то период мне захотелось петь не слова,
а звуки. Не ноты, а пространства. И тогда я узнала, что можно петь не только звуки.
Но и призвуки – обертоны.
Я оказалась на семинаре по обертонному пению. Этот способ был освоен, чем теперь мы с моей союзницей Ольгой Анисимовой с радостью делимся с другими людьми, проводя семинары и распевая концерты-релаксы с обертонным пением.
Образ рядом находящегося острова Гонолуполо манил меня. Я искала почву для того, чтобы укрепить в себе этот греческий остров. Потому и состоялось знакомство
с Деметриусом Спаньосом, американским музыкантом с греческими корнями и греческими интересами в музыке. После нескольких совместных выступлений
я пригласила Деметриуса участвовать в записи совместного альбома.
В студию к Леониду Рыбкину нужно ехать загород, сесть на электричку, оставить город за спиной. Каждый раз ситуация записи, застигает музыкантов врасплох. Откроются ли нам сегодня небеса гармонии? Войдем ли мы в резонанс? Как настроен сегодня голос? И что споет флейта? Запись – это сверхкрупный план. И вот после ритуальной чашки кофе мы устроились у микрофонов, приладили наушники. А Рыбкин оказался в полной готовности за пультом и дал сигнал: «Пишем!»
Представьте себе, что с первого же момента между флейтой и голосом возникло общее пространство. Оно пульсировало. Расширялось и сжималось. Мы отпускали друг друга
на свободу. Голос шел по пути, который знал. Флейта показывала новые повороты. Иногда было непонятно, где инструмент, а где голос. Мы записывали трэк за трэком,
не уставая. Иногда флейта становилась ударным, задавая настойчивый ритм. Это было спонтанное движение звуков, обретающих свою форму. Удачный день, готовность, резонанс и благоволение!
Диску нашлось название Sfumato. Словно дымка у горизонта на полотнах Старых Мастеров, манящая и скрывающая. Говорят этот термин придумал Леонардо.
Примите мою признательность, союзники того дня, Деметриус и Леонид!
Не могу сказать, что события завешены. Они длятся. Мой остров Гонолуполо заселяется. И хотя в исходной ситуации, как учит Аристотель, уже заложены следующие повороты действия, я иду им навстречу, пытаясь угадать дальнейшее.
Март 2008г.
Остров Гонолуполо
- Я похожа, похожа? – выпытывала я у приятеля, вернувшегося с греческих островов ипосетившего монастыри.
- Такая же своевольная, как старухи-гречанки, сидящие у своих дверей.
Мне досталось сходство с прабабушкой Евдокией. И поэтому я время от времени претендовала на особый эллинистический статус, вдохновленная родословной Анны Андреевны Ахматовой, где через 3 колена южная горбинка царствовала в незабываемом профиле. Ах, как хочется защитить свою непохожесть, сославшись на авторитеты классиков и предков!
В связи с поисками могилы декабристов поэта Андрея Чернова стала на слуху старая петербургская топография. Один из ориентиров для поисков острова Голодая оказался более обнаруживаемый на карте остров Гонаропуло. На карте города, где я родилась, возникла пробабушкина фамилия, её вариант. И я почувствовала себя потенциальной наследницей, владелицей острова, давно уже не омываемого водами Невы. Но мое гречанство в Северном Петрополе требовало более веских подтверждений.
Бабу Дуню я помню в далеком размытом памятью детстве. Еще на Фонтанке
в кругляше. Загляните, прогуливаясь по Гороховой, вовнутрь квартала на пересечении
с Фонтанкой. Увидите трехэтажный Колизей, воздвигнутый архитектором Шарлеманем.
Может быть, так было удобней разворачиваться каретам?
Именно здесь в XIXв. поселились родители Пушкина. И именно здесь в XXв. поселился со своим южным семейством молодой аспирант-связист Юрий Парфёнов, готовящий диссертацию. Баба Дуня недавно научилась читать. Опершись на крепкую палку, она листала «Правду» с крупными заголовками, наблюдая за правнучками. Это и запечатлено на фотографии. Папа рассказывал о ее самобытности, готовности научаться новому, некоторой резковатой суровости, за которой обнаруживалась искренность. Она была из семейства простого. Жила на Кубани в беленой хатке-мазанке на Дубинке
в Краснодаре. А времена ей достались сложные. Говор был кубанский, смешанный
с украинским. На первых бобинных магнитофонах внуком была сделана запись, как баба Дуня поет. Ее дочка Агриппина, любимая папина тетя Груня, вышла замуж за инженера, который воздвигал ВДНХ, уехала с мужем в Москву и поступила в консерваторию. Эпидемия «Испанки» оборвала стремительные планы. Агриппина умерла молодой.
Именно в возрасте Агриппины у меня стал прорезаться голос. Не собиралась я быть никакой певицей. Хотела делать кино. А училась на театроведческом отделении
в институте на Моховой, что для режиссерской профессии противопоказано. Но неожиданно для себя стала ходить на чудные неклассические распевки, где говорилось
о том, что результат будет неизбежно, голос укрепится и откроется. Говорила я тихо,
с трудом вынимая речь из себя. Но оглушала внезапно раскрывающимися верхними звуками.
В это же время с сестрой-художницей мы заглянули в капеллу на концерт эстонского ансамбля старинной музыки «Hortus musicus». Арина делала быстрые зарисовки
с диковинных музыкантов. А я зачарованно впитывала слухом неведомую, но такую
близкую гармонию четырнадцатого века. В том музыкальном саду я так и осталась.
И стало понятно, зачем прорезается голос. Не джаз, не фольклор и не романсы с ариями петь таким голосом. Получался голос-флейта, голос-инструмент. Для баллат, мадригалов и кантиг. Если музыка зовет, она не спрашивает тебя о планах. Просачивается сквозь, выжидает. А потом в самый неожиданный момент заполоняет. И у тебя нет выбора. Потому что есть только музыка. Да, нот старинных в городе не найти. Да, этому европейскому средневековому пению у нас не учат. Но это твое. И этому быть.
Однажды на Фонтанке в нотном отделе Публичной библиотеки я заказала испанский сборник кантиг XIII века, изданный в двадцатом веке. Я и раньше заказывала их. Но каждый раз мне говорили, что ноты в переплете. На этот раз мне принесли три толстых тома, содержащих 426 песнопений во славу Деве Марии, написанных королем Альфонсо эль Сабио. Там были факсимильные страницы, песнопения в современной нотации и комментарии. В этот момент я испытала тихое ликование. Передо мной распахивалось невероятное путешествие, которое предстояло неминуемо. Когда играешь звуки, спетые
в давние времена, ты даешь возможность ожить той давней эпохе. Король-трубадур желал быть услышанным через века. Так началось мое исследование и пение кантиг, воспевающих Деву Марию. В трех томах не было всех куплетов. Оказалось, что тексты кантиг выложены в Интернете. Язык поэзии в Кастилии и Леоне считался галисийский.
Поэтому переводы мне делали португалисты петербургского университета, удивляющиеся: «Наши кантиги ПОЮТ!» За нотами вставала история короля Кастилии и Леона Альфонсо Мудрого, правившего в XIIIвеке.
Когда связываются времена древние и новые, обостряется интерес к собственным корням. Потому я и откликалась на зов Греции. Искала её следы в нашем петербургском туманном существовании. И однажды на Исаакиевской площади набрела на возможность учиться византийскому пению. В Зубовском Российском институте истории искусств Антониос Кутрупис вел занятия.
- Па – Ву – Га – Зи, – мы послушно пели греческий лад, следуя за голосом Антониоса.
Вряд ли мы научились за этот период бегло читать византийские невмы. Но вкус к острым интервалам и полутонам греческих церковных песнопений нам привит. Древняя традиция освоения лада голосом отличалась от приемов сольфеджио, обнаруживая иные принципы византийской музыки. Интервалы в песнопениях архаичные, чуть-чуть отличающиеся
от равно темперированного строя, которым пользуются музыканты современные. Греки поют строго и тяжеловато, направляя звук в землю. Несколько низких голосов тянут одну ноту – исон. Это символ вечности. Другие поют своеобразную мелодию. Турки присвоили потом греческую мелодику. Она стала исполняться томно, заунывно и пряно. И теперь, когда звучит греческий лад, слушатели реагируют однозначно: « Это восточная музыка!»
Оказалось, что греческие слова пронизывают русскую речь. Упражнения, которые нам давал Антониос, назывались «гимназмата», напоминая о гимназии.
- Теперь я спою вам, как в храме.
И голос Антониоса создавал этот храм, через который диагоналями падали лучи солнца.
Каким образом голос может передавать море и солнце Греции? Оказалось, что может.
Антониос Кутрупис долгие годы учился церковному пению. Он протопсалт – церковный солист, знающий сложную систему греческих ладов. В Петербурге Антониос поступил
в консерваторию на отделении оперного вокала. Мы еще услышим о его блистательных успехах. В Зубовском Российском институте истории искусств на Исаакиевской площади он давал возможность прикоснуться к древней традиции византийского пения, повлиявшей на формирование русского знаменного распева.
Если остров Гонолуполо зовет, события выстраиваются, а персонажи появляются сами.
Во всех моих музыкальных поисках в какой-то период мне захотелось петь не слова,
а звуки. Не ноты, а пространства. И тогда я узнала, что можно петь не только звуки.
Но и призвуки – обертоны.
Я оказалась на семинаре по обертонному пению. Этот способ был освоен, чем теперь мы с моей союзницей Ольгой Анисимовой с радостью делимся с другими людьми, проводя семинары и распевая концерты-релаксы с обертонным пением.
Образ рядом находящегося острова Гонолуполо манил меня. Я искала почву для того, чтобы укрепить в себе этот греческий остров. Потому и состоялось знакомство
с Деметриусом Спаньосом, американским музыкантом с греческими корнями и греческими интересами в музыке. После нескольких совместных выступлений
я пригласила Деметриуса участвовать в записи совместного альбома.
В студию к Леониду Рыбкину нужно ехать загород, сесть на электричку, оставить город за спиной. Каждый раз ситуация записи, застигает музыкантов врасплох. Откроются ли нам сегодня небеса гармонии? Войдем ли мы в резонанс? Как настроен сегодня голос? И что споет флейта? Запись – это сверхкрупный план. И вот после ритуальной чашки кофе мы устроились у микрофонов, приладили наушники. А Рыбкин оказался в полной готовности за пультом и дал сигнал: «Пишем!»
Представьте себе, что с первого же момента между флейтой и голосом возникло общее пространство. Оно пульсировало. Расширялось и сжималось. Мы отпускали друг друга
на свободу. Голос шел по пути, который знал. Флейта показывала новые повороты. Иногда было непонятно, где инструмент, а где голос. Мы записывали трэк за трэком,
не уставая. Иногда флейта становилась ударным, задавая настойчивый ритм. Это было спонтанное движение звуков, обретающих свою форму. Удачный день, готовность, резонанс и благоволение!
Диску нашлось название Sfumato. Словно дымка у горизонта на полотнах Старых Мастеров, манящая и скрывающая. Говорят этот термин придумал Леонардо.
Примите мою признательность, союзники того дня, Деметриус и Леонид!
Не могу сказать, что события завешены. Они длятся. Мой остров Гонолуполо заселяется. И хотя в исходной ситуации, как учит Аристотель, уже заложены следующие повороты действия, я иду им навстречу, пытаясь угадать дальнейшее.
Март 2008г.
Обертонная лестница
